Лесь2. Лидия.
Лидия. Штаты.
Штаты. Такой официоз. Всё чёрно-белое, воротнички, костюмы, портфели. Даже в юности Америка воспринималась мной этакой зеброй. Вроде и лошадь, вроде и красиво, вроде и узоры. А вот чёрно-белое всё. Полоса белая, полоса чёрная. Белая, чёрная, белая, чёрная. Если закрутить — начнёшь впадать в гипноз. А потом тьма.
Белая — я поступила в престижный колледж на факультет дизайна.
Чёрная — я уехала из дома.
Белая — я постоянно рисовала.
Чёрная — рядом нет никого из близких.
Белая — я точно знаю, кого люблю больше рисования.
Чёрная — любимых рядом нет.
Белая — я успешно сдаю все экзамены.
Черная, черная, черная, черная…
Квадрат Малевича. Квагга умирает, склонив голову. На полосках проступают пятна, белый-чёрный-красный — такое красивое сочетание в моей голове, такое больное сочетание в моей душе. Говорят, что нет только белого и только чёрного, всегда есть ещё и серый.
Когда погибла моя семья, всё стало серым. Краски исчезли.
Я добавила несколько штрихов на полотно. Картина была почти закончена, но мне так хотелось передать угасающую искорку жизни дикой лошади, чтоб каждый взгляд на неё перехватывал дыхание. Позади меня скрипнула половица — это Лесь кошкой подкралась ко мне. Удивительное дело: она почти не спускалась с чердака, который облюбовала под свою территорию, но если выбиралась из укрытия, то всегда приходила к моему мольберту посмотреть на зебру.
— Почему ты рисуешь смерть?
— А почему рисуют жизнь? — я не оборачивалась, боясь спугнуть её.
— Но ведь смерть — это конец.
— Что-то заканчивается, что-то начинается, — на кончике кисти уже начала образовываться капелька краски, но я всё не решалась коснуться картины. Чего-то не хватало. Не было какой-то завершенности, какого-то штриха.
Рука Лесь теплым ужом скользнула мне под рубашку. Она подошла ко мне вплотную, прижалась к моей спине, уперлась подбородком в моё плечо. Ладонь остановилась в центре живота. Тёплый уж замер.
Мне было страшно и хорошо.
— Посмотри, — Лесь протянула левую руку вперед, указывая тонким пальцем на кваггу. — Ты хочешь, чтобы она умирала, верно? Вся такая строгая, поделенная на линии, в красных пятнах. Ты хочешь акцентировать на ней внимание, для этого всё вокруг такое серое и бесцветное, верно?
Я кивнула, не в силах произнести ни слова.
— Тогда, — мягкий голос шептал на ухо, а я стояла, будто завороженная. — Тебе нужно дать ей жизнь. Чтобы умирать, нужно жить. Её глаза. Они уже мертвы, они не могут умереть. Добавь в них свет. Добавь в них жизнь, желание жить. Я не знаю, как это показать на картине, может, это блики, может, зеркальность какая-то. Но ты — ты знаешь. Так дай ей то, что она может потерять. Дай ей последний закат, маленького жеребенка, ласковый тропический ветер, льва в кустах, наконец.
Уж выскользнул из-под рубашки так же мягко, как появился. Острый подбородок больше не терзал плечо. Я с удивлением отметила, что спина, где прикасалась Лесь, вспотела. Скрипнула половица.
— И я бы добавила слезу. Маленькую капельку, едва заметную. Прозрачную и с голубым отливом.
И я принялась за работу. В этом была удивительная способность Лесь: она давала толчок. Она могла не уметь рисовать, петь, танцевать, но слова, её слова — это была самая настоящая магия, живое чудо, целительная сила. Как же я хотела, чтоб она говорила со мной каждый вечер…
Над картиной я трудилась ещё несколько часов, добиваясь жизни. Когда начало темнеть, на второй этаж поднялся Макс и безмолвно зажёг свет. Я слышала, как он спустился, как начал готовить ужин. Я хотела крикнуть ему, чтоб он не тратил время на ужин, потому что Лесь опять проигнорирует, а я так поглощена работой, что эта мысль тут же улетучилась, словно бабочка. Вот два крыла порхают где-то сбоку, а в следующее мгновение бабочка теряется среди листвы, исчезает, будто её и не было.
Картину я закончила на первых лучах солнца. Работа так измотала меня, что я уснула прямо на полу возле мольберта и продрыхла до вечера. Иногда, сквозь сон, мне казалось, что меня обнимает Лесь. Вполне возможно, что она действительно приходила поспать рядом. Может, именно она выключила лампы, скинула подушки на пол, укрыла меня одеялом и нарисовала примитивное солнышко желтой краской на окне.
Знать наверняка было невозможно.
Так мы и жили размеренно. Макс уезжал каждое утро на работу, я выполняла заказы на дому, а Лесь существовала на чердаке. В моей памяти этот период жизни отпечатался теплом, запахом дерева и масляных красок. Солнцем. Осознанием многих моментов.
И одним эпизодом.
Я поднималась по лестнице, когда услышала это. Макс сидел перед мольбертом, на котором стояла законченная картина с кваггой. Он сидел, сложив ноги по-турецки, зажимая рот руками. И давился собственными рыданиями, не сводя взгляда с картины. Это было так трогательно и так печально. Макс, всегда сдержанный Макс, всегда замкнутый Макс, рыдал взахлёб над моей кваггой. Это было так неимоверно трогательно, так искренне. Закатные лучи, деревянная комната, картина и плачущий Макс.
Тогда я поняла, что что-то закончилось.
И что-то началось.
Лидия.
08.07.2016